Облако растворилось, родив от солнца светящийся парусный корабль. Он медленно плывет на нас, пышный трехмачтовый парусник с марки моего детства. Хорошо, что мобильник по-прежнему в машине и я не могу зайти в интернет и посмотреть, как в действительности выглядит трехмачтовый парусник. Вдоль бортов несколько шлюпок. Команды на палубе не видно. И хотя у штурвала никого, корабль медленно, уверенно надвигается.
Прогулочной палубы у него нет, но есть подарочная палуба. На ней полно народу, машин и всяких штук. Корабль всё ближе, и хотя закатный свет в глаза, каждому видно, какой подарок везет ему парусник.

– Меня сконструировали из клеточно-генетического материала и поместили в «Альпинарий», – сказал Баннер. Это хорошая больница, Лунные Альпы, там был мой первый дом. А потом я уж сам… Фактически неизвестно, кто я…
– Печальная история, – кивнул врач. – Нам удалось узнать это. Видите ли, ваша мать, Эмилия Вольфсон-Баннер, была еврейкой. И бабушка, Мария Крамер, – тоже.

Короче, однажды штукатурил стены коттеджа одного прохвоста, который внезапно уехал в Дубаи, или куда там уезжает летом всё это внезапно разбогатевшее дурачье с пустыми глазами. И черт бы с ним, но уехал он, оставив меня без копья, зато с кучей стройматериала на многие тысячи.
Дни напролет я выравнивал чертовы стены и соображал, где бы раздобыть денег – купить жене арбуз, букет роз и трусики с кружевами. Да так ничего и не мог придумать, а к воровству я склонности не имел.
 

– Дорогие гости, – объявил в громкоговоритель. – Случилась небольшая накладка! Это проделки одного вздорного бога, не побоюсь – да просто божка! Была б моя воля, я бы его давно с Олимпа выкинул. Так что прошу успокоиться, есть прекрасная мазь Афродиты, мы быстро превратим вас обратно в людей. Если кто хочет, конечно…

Оставалось прошлое, в голубом и розовом облаке памяти, и они играли в податливые события опавших дней и ночей, как дети играют в куклы или кубики. Каждый играл в одиночку, в строго оберегаемом от проникновения чужаков пространстве. То было крохотное местечко на общей простреливаемой безжалостными прожекторами сцене, обнесённое не кирпичным забором, а прозрачным запретом. Закуток, в котором бесформенное «мы» уступало место очерченному «я». Был такой закуток и у Рут, и она делила его с Равом, потому что их воспоминание, к которому они раз за разом с любовью возвращались, было общим. Тайное воспоминание, о нём никто, кроме них двоих, ничего не знал. К этому лоскутку прошлого вёл притемнённый коридор времени, такой же условный, как и само время. В конце коридора маячил вход в кафе-стекляшку «Ветерок» на Тверском бульваре, за Пушкинской площадью.

Собравшаяся в Лондоне конференция держав, в числе коих были, помимо Великобритании, также Пруссия, Австрия, Франция и Россия, постановила по поводу конфликта между Турцией и Египтом, что Аккский пашалык должен стать нейтральной территорией, разделяющей их и находящейся под совместным контролем держав. Управление Аккским пашалыком возлагается на назначаемого державами и лишь формально утверждаемого в должности Высокой Портой пашу, каковой не должен быть мусульманином.

В природе существуют плотоядные растения – они питаются живыми существами. Хищные, по сути своей, твари: присела бабочка на прекрасный цветок – гам-хруп-фьють! – лопасти захлопнулись, и нет мотылька. Его втянули хищными волосками в гибельное сопло, переварили, переплавили в какую-то иную субстанцию. В художественную прозу. Ибо жизнедеятельность писателя напоминает повадки именно таких вот хищников. Писатель всегда в поисках пролетающей, пробегающей мимо его воображения пищи. Лопасти его чувств готовы захлопнуться над добычей; щупальца всегда готовы втащить, втянуть, переварить… Писатель никогда не упустит своего и даже не придуривается, чтобы это скрыть.
 

Вечерами лета 1915-го, шагая с Маяковским по финскому берегу, Корней Иванович, сын Эммануила Соломоновича, неустанно декламировал: И сказал проводник: «Господин, я еврей / и, быть может, потомок царей. / Погляди на цветы по сионским стенам: / Это всё, что осталося нам, – бунинский «Иерусалим». В стенах города, где десятилетиями хранился его портрет, Чуковскому не довелось появиться никогда.