Каждый человек своими руками лепит сюжет своего романа… Только не у каждого хватит мужества признать, что он не главное действующее, а эпизодическое лицо…

Ставить вопросительные знаки не трудно, еще проще – знаки восклицательные, но точка, неприметная точка на жизненном пути, не каждому под силу.

Два с лишним года я не брался за дневник. А собирался много раз, но вспоминал, как Пушкин заявил категорически, что проза требует мыслей, и бессильно опускались мои руки. Но теперь я вдруг решился и отважился. «В нашем преклонном возрасте надо писать что-нибудь мудрое», – наставительно сказал мне сегодня утром внутренний голос.

«Писать хорошо» — это не долг перед обществом, а долг перед самим собой. В ином случае писатель, если только он способен к разумной самооценке, раньше или позже напрочь утрачивает уважение к себе и уходит в песок. Лучше раньше, чем позже — лучше для общества. .

Нет, не знаю. Но получается, что всё, что происходит – призрачные вещи, какая-то невероятная зыбкость. Сияет и переливается солнце, накалён жарой воздух, деревья спрятались в самих себя и внутри их бродят медленные разогретые соки. В ленивом дрожащем воздухе текучи камни, строения, пустыня, ястреб точкой в небе, миг – и строения переходят в камни, камни в песок, ястреб в пыль, ещё миг – поднимаются небоскрёбы, но сквозь них уже проглядывает бесконечная синева.

…Пришло утро, наполняя освобождаемое болью пространство неестественной голубизной, разрезающей темноту, отделенной от темной, тяжелой массы гор малиновой тревожной линией восхода. Но даже эта молчаливая тревога лишь оттеняла студенистое всепроникающее спокойствие, медленно покрывающее пейзаж; в его легкости растворились кружащиеся тени сеиров и сухая ночная нежность гор. Утренний холод обострил чувства, и на тканях полумрака они дорисовали мелкую бело-зеленую весеннюю рябь иудейских гор, красноту песчаных проплешин и вечерние тени невидимых ложбин. Арабская деревня безглазой белесой массой обозначилась на полпути до горизонта, ее дома скатывались к Иерусалиму белой туманной лентой, напоминая каменный след, оставляемый в горах сошедшим селем; голубизна предвосходного неба медленно наполнялась рассветной кровью.

Искусством невозможно заниматься без амбиций. Мыслеобраз, дающий толчок, кажется гениальным, совершенным, единственным, как камень или ракушка сквозь слой морской воды – иначе нет смысла нырять, вытаскивать, мучиться с обработкой. Главная амбиция и есть глупая вера в то, что выйдет как у Гоголя с Шопеном, что вынутый из воды воображения замысел не потеряет переливчатой красоты.

Тем больше в произведении поэзии, чем огромней дробь, числителю которой приписывается выражаемый смысл, а знаменателю – информация, кодирующая знак, который смысл этот означает. В частности, именно по этой причине иероглиф имманентно поэтичен: стих «Луна освещает гору и реку» в нашей условной дроби делится всего на несколько линий.